Pride of Baghdad / Хищники в Багдаде (Графическая Новелла основанная на реальных событиях) [Rus, 2006]

Автор: Майкл Си. Ридлингер Перевод: Одиноков

В апреле 2003-го года Соединённые Штаты Америки вторглись в Ирак. В тот день в результате бомбовых ударов из багдадского зоопарка сбежали четыре голодающих льва — лишь для того, чтобы позже пасть под пулями американских военных. В этом событии Брайан К. Вон и Нико Генрикон увидели возможность исследовать собственное отношение к ситуации посредством графической новеллы «Хищники в Багдаде» (Pride of Baghdad).

В выразительной и, пожалуй, самой острой антропоморфической истории со времён «Скотного двора» (Animal Farm), сценарист и художник рассматривают конфликты совести, касающиеся тем свободы и того, что так или иначе побуждает нас бросаться в бой. Каждого из львов и всех прочих персонажей Вон и Генрикон наделяют своей независимой точкой зрения, вынуждая животных представлять не только типичные связываемые с ними архетипы. Более того, конфликтные чувства создателей раскрываются в форме конфликтующих образов, и через полученную таким образом дихотомию (жёсткое разделение) они задают вопросы, на которые зачастую не так просто ответить.

Открывающей сценой мы застаём персонажей в зоопарке во время раздачи пищи, авторы бегло знакомят нас с каждым из обитателей львиного вольера и дают общее представление об их точках зрения. Сафа — матриарх прайда — мнит идею свободы опасной и губительной. Циничная в отношении понятия «вольной жизни» внешне, глубоко внутри она хранит ужасающие воспоминания о былой жизни в саванне. Шрам на месте правого глаза находит своё объяснение в показанном читателю флэшбеке. Она пыталась отогнать льва-одиночку, имевшего виды на её территорию, когда тот свалил её на землю и изнасиловал. После он передал её в распоряжение трём своим братьям, которые также жестоко её изнасиловали. Со свободой Сафа и ассоциирует эту дикую жестокость, которая отчасти отражает атмосферу преддверия иракской войны. Свирепые междуусобицы год за годом опустошали долину Месопотамии — вплоть до прихода к власти партии Баас и президентства Саддама Хусейна. Никто не станет нарекать их святыми, но установленные ими — пусть жестоко и бесчестно — порядки были определённо лучше, чем ужасы гражданской войной. С такой точки зрения сафино понимание свободы вполне справедливо, но оно полностью расходится с представлениями её «сестры по прайду» — Нур. Где Сафа видит преимущества пленения, Нур видит лишь тягостность гнёта. Как, вероятно, многие жители Ирака в преддверии вторжения, Сафа отмахивается от свободолюбивых мыслей Нур как от капризов, порождённых идеализмом и невежеством.

Нур — идеалист группы. На первых страницах она пытается заключить сделку с животными зоопарка, надеясь совершить побег. Даже обещает предводительнице антилоп, что львы не тронут ни одно из рогатых созданий, если те помогут Нур в её начинании. Разумеется, со стороны Антилопы она доверия не находит, но вскоре это становится не важно. Когда Антилопа возвращается к своим, Али — детёныш Нур — спрашивает, на кого рычит мать. Та отвечает: «На себя, малыш. Как всегда». В этот момент Нур ничем не отличается от любого разочарованного либерала. Прерывая полёт её фантазии о преследовании добычи и вольных прогулках в полях высокой травы, начинается бомбёжка. Верная себе, Нур видит в ней шанс на побег, но как плата за освобождение её ожидает горькое разочарование: лицом к лицу она сталкивается с той дикостью и жестокостью борьбы за выживание, что так часто влечёт за собой свобода.

Если Сафа — прагматик, а Нур — идеалист, то Али, детёныш Нур, олицетворяет незрелый оптимизм. Пусть идея олицетворения оптимизма ребёнком и вызывает улыбку, она имеет смысл. Его детское невежество кажется забавными, но и здесь присутствуют опасные подводные камни. Один такой камень проявляется, когда взрыв очередной бомбы забрасывает Али на островок обезьян. Он возмущается запахом и верит, что приматы отпустят его просто так, но у тех иные планы. Изображая людей, склонных извлекать выгоду из чужих бед, обезьяны решают держать Али при себе для отпугивания врагов и возвращать его не собираются. Как оптимист, Али верит, что банального извинения хватит, и обезьяны вернут ему свободу. На деле же — выручать его вынуждены взрослые. В этом раскрываются собственные чувства Вона и Генрикона о неволе и пленении. Кроме всего прочего обезьяны могут олицетворять и нередких с нашей стороны конфликта демагогов от власти, что стремятся воспользоваться слабостью тех, для кого свобода не является первостепенной ценностью. Поддержки одного льва обезьянам достаточно, чтобы не бояться врагов; жадным политиканам достаточно среднего американца, чтобы самим держаться в стороне от войны. И когда великие мира сего закрывают на подобное глаза, такие ситуации лишь усугубляются.

Зилл — доминирующий самец прайда — и оказывается этим безучастным, апатичным циником. Одним из симптомов апатии является пессимизм, и когда дело доходит до спасения Али, у Зилла он проявляется во всей красе. Лев говорит, что, попытайся они спасти Али, наверняка упадут в воду, которой окружён остров обезьян, и могут утонуть, так зачем стараться? Под поток брани, обрушенной на него Нур, на сцену выходит Сафа — повторюсь, прагматик — и спасает детёныша. Подобная пессимистичная апатия, по мнению сценариста и художника, ведёт по не менее скользкой дорожке. Порой, утверждают они, бездействие — худшая политика, какую можно избрать при возникновении конфликта, пусть выбор верного действия и даётся не легко.

Свобода и воля — зачастую субъективные понятия. Чаще всего выходит так, что кто за них борется, тот и формулирует их определение, и многие важные вопросы остаются без ответа. Уместно спросить, а что же защищённость и безопасность? Какова их цена? Они тоже — лишь идеи, недостижимые и иллюзорные, или же они — обычный товар, доступный для нашего потребления? Судя по всему, зависит это от обстоятельств, и важно верно расставить приоритеты и хорошенько взвесить все «за» и «против», прежде чем давать ответ, ибо общих ответов попросту нет. В момент временного затишья Зилл замечает пролетающих в небе птиц и спрашивает: «Думаешь, свободно жить умеют только те твари?» Само повествование начинается с тех же птиц, восклицающих: «Небеса падают!» — и предрекающих грядущие события. Полёт часто ассоциируется со свободой, но на сей раз пессимизм Зилла, кажется, вполне оправдан. Если полёт птиц символизирует свободу, то как быть с полётом бомбардировщиков, ранее так же замеченных Зиллом? Вопрос, на который и не пытаются отвечать Вон и Генрикон, гораздо сильнее любого ответа, который мог бы прийти им — или нам — в голову.

Прогуливаясь по окружающему город лесу, Али и Сафа встречают черепаху. Черепаху художник и сценарист изображают эдаким умудрённым старцем. Она объясняет героям, за что воюют люди. Мудрое, пожилое животное рассказывает им «о потере жены, о потере детей, всех до последнего бесценных друзей»… Здесь мы наконец-то находим чёткое и прямое заявление самих Вона и Генрикона. Несомненно, такова цена любой войны. Для пущей убедительности Генрикон изображает пейзаж опустошения и разрухи, где тела что черепах, что птиц дрейфуют в одном загаженном нефтью потоке. Если цена нам известна, спрашивает художник, мы действительно согласны её платить? Не оставляя нам времени обдумать этот флэшбек, вдали раздаётся шум. Перед нами стаёт другая дихотомия образов, в которой — как и в случае с полётом — находят место как свобода, так и разрушение.

Разговаривая с черепахой, львы слышат приближающийся рокот и отправляются на поиски источника. Черепаха сообщает, что звук этот исходит от чего-то, что люди называют «Вавилонскими Львами». Этими новыми «львами» оказывается танковый батальон, идущий навстречу коалиционным силам, и прайду остаётся либо убраться с их пути, либо погибнуть под гусеницами. Али сравнивает издаваемый танками шум с урчанием гигантского голодного желудка, и рисунки Генрикона закрепляют эту мысль, изображая танки сжёвывающими кусты и деревья монстрами. Кроме того черепаха упоминает, что название «Вавилонские Львы» происходит от некой статуи в Вавилоне. Прежде чем покинуть сцену, черепаха заявляет, что «пока статуя стоит, чужаку не наложить лапу на эту землю». Для облегчения нашего понимания сценарист подробно всё расписывает. Львиная статуя, о которой идёт речь, символизирует силу воли и стойкость иракского народа. Одержать победу в войне будет не просто, если не невозможно, ведь никакому захватчику окончательно не сломить воли этого народа. Пока мы перевариваем очередную дихотомию «защитников-разрушителей», голод приводит прайд в разорённый и полный отчаяния город.

Первой потенциальной пищей, что они находят в городе, оказывается мёртвый человек. Львы спорят, съесть тело или оставить. В то время как Сафа, обычно прагматик, говорит, что трогать его нельзя хотя бы из верности, Зилл, вечный циник, утверждает, что хранить верность они обязаны лишь собственному прайду. Эта неожиданная смена ролей подводит нас к другому внутреннему конфликту, бушующему в сердцах иракского народа. Важно ли сохранять верность тем, кто их вскормил и с годами дал какую-никакую защиту, или же проще пожрать их в надежде остаться в живых и обрести мир и покой? На вопрос Вон не отвечает, вместо этого заводя героев за угол, где те обнаруживают табун белоснежных лошадей. Сложно не обратить внимание на новый символ — символ возможного будущего. Как и мечту о «светлом завтра» лошадей практически невозможно настичь. В погоне за мечтой прайд едва не разваливается.

Погоня приводит Сафу и Нур во дворец, где повсюду видны жалкие останки былой роскоши. Позади трона Нур видит огромное изображение льва с крыльями, при виде которого она теряет дар речи. Безмолвно она продолжает поиски скрывшихся из виду лошадей, но вместо них её уже поджидает затаившееся рядом чистое зло. Здесь, в логове медведя Фаера, создатели формулируют, пожалуй, единственное чистое чувство о рассматриваемом конфликте: попытки обрести желаемое, то, чего мы, как нам кажется, заслуживаем, часто приводят к катастрофе. Фаер предлагает Нур и Сафе условную пощаду. Если одна согласиться стать его пищей, жизнь второй он обещает сохранить. Разумеется, львицы предпочитают сражаться, и Фаер напоминает Сафе и нам: «Возможно, твои порядки дорого тебе обошлись, но цену хаоса ты вряд ли забыла». Ослепив Сафу, Фаер обращает взор к Нур, воспринимая нашу идеалистку лишь бунтарём со скромным пониманием устройства мира. Примечательно, что всего за пару листов до этого Нур произнесла слова: «…те, кто держит тебя в неволе, всегда тираны».

Когда, казалось бы, всё пропало, появляется Зилл и выбрасывает Фаера из окна. А там, снаружи, незрелый оптимизм гонится за свободой, сокрушая тиранию и страх. В паническом бегстве вспугнутые Али лошади обрушиваются на медведя, знаменуя (хотя бы временный) конец насилию, которому и сами подвергались. Соберём кусочки воедино — и посыл создателей становится очевиден. Не важно, на какой стороне конфликта мы себя полагаем, простого ответа не найти. Невозможно свести рассматриваемые идеи к упрощенческим слоганам или банальным высказываниям, нужно хотя бы попытаться оценить ситуацию со всех возможных ракурсов, если действительно хочется найти хоть какое-то понимание свободы.

Наконец, львы добираются до багдадских крыш, откуда любуются закатом — первым в жизни Али. Сцена символизирует окончание их скитаний и приводит историю к печальному завершению. Когда львы, казалось бы, достигли цели, своего понимания счастья, когда даже ослеплённая Сафа и вечный циник Зилл улыбаются, красоту момента и жизни животных грубо обрывают пули американских солдат. Генрикон изображает шокирующую картину жестокости и смерти, к которой многие могут быть не готовы, но показать её необходимо, дабы каждый понял, что никто из нас не может постичь или осмыслить природу свободы, не учитывая её цены.

Финальные страницы лишены диалогов, на них остаются лишь рисунки Генрикона и коротенькое напоминание Вона об истинной истории, на которой основана книга. Прямое обращение автора напоминает нам о событиях, что взаправду происходят в тысячах километров от нас. Что какой бы конфликт мы с вами не претерпели в душ, в соседней части света бушует более чем материальный кровавый конфликт. Рисунки напоминают нам основные поднятые «Хищниками в Багдаде» темы. Птица будто рука об руку с американскими бомбардировщиками пролетает над разрушенным Багдадом, над окружающими деревнями и, наконец, садится на «Вавилонского Льва», о котором главным героям поведала черепаха. Свобода и разрушение приземляются на бессмертные стойкость и единение, а те не шелохнутся. Возможно, со временем, эти идеи станут менее материальными, чем мы привыкли их видеть, и более запутанными, чем нам бы того хотелось.